Пятница
29.03.2024
09:24
Форма входа
Поиск
Наш опрос
Оцените мой сайт
Всего ответов: 41
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Мой сайт

    [ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
    • Страница 1 из 1
    • 1
    Форум » Арт » Рассказы » Шолохов (хрень...)
    Шолохов
    NoodleДата: Суббота, 13.02.2010, 20:19 | Сообщение # 1
    Хиппи на сцене
    Группа: Модераторы
    Сообщений: 465
    Репутация: 2
    Статус: Offline
    Михаил Шолохов. Родинка

    OCR Гуцев В.Н.

    I

    На столе гильзы патронные, пахнущие сгоревшим порохом, баранья кость,
    полевая карта, сводка, уздечка наборная с душком лошадиного пота, краюха
    хлеба. Все это на столе, а на лавке тесаной, заплесневевшей от сырой стены,
    спиной плотно к подоконнику прижавшись, Николка Кошевой, командир эскадрона
    сидит. Карандаш в пальцах его иззябших, недвижимых. Рядом с давнишними
    плакатами, распластанными на столе,- анкета, наполовину заполненная.
    Шершавый лист скупо рассказывает: Кошевой Николай. Командир
    эскадрона.Землероб. Член РКСМ.
    Против графы "возраст" карандаш медленно выводит: 18 лет.
    Плечист Николка, не по летам выглядит. Старят его глаза в морщинках
    лучистых п спина, по-стариковски сутулая,- мальчишка ведь, пацаненок, куга
    зеленая, говорят шутя в эскадроне,- а подыщи другого, кто бы сумел почти без
    урона ликвидировать две банды и полгода водить эскадрон в бои и схватки не
    хуже любого старого командира!
    Стыдится Николка своих восемнадцати годов. Всегда против ненавистной
    графы "возраст" карандаш ползет, замедляя бег, а Николкины скулы полыхают
    досадным румянцем. Казак Николкин отец, а по отцу и он - казак. Помнит,
    будто в полусне, когда ему было лет пять-шесть, сажал его отец на коня
    своего служивского.
    - За гриву держись, сынок! - кричал он, а мать из дверей стряпки
    улыбалась Николке, бледнея, и глазами широко раскрытыми глядела на ножонки,
    окарачившие острую хребтину коня, и на отца, державшего повод.
    Давно это было. Пропал в германскую войну Николкин отец, как в воду
    канул. Ни слуху о нем, ни духу. Мать померла. От отца Николка унаследовал
    любовь к лошадям, неизмеримую отвагу и родинку, такую же, как у отца,
    величиной с голубиное яйцо, на левой ноге, выше щиколотки. До пятнадцати лет
    мыкался по работникам, а потом шинель длинную выпросил и с проходившим через
    станицу красным полком ушел на Врангеля. Летом нонешним купался Николка в
    Дону с военкомом. Тот, заикаясь и кривя контуженную голову, сказал, хлопая
    Николку по сутулой и черной от загара спине:
    - Ты того... того... Ты счастли... счастливый! Ну да, счастливый!
    Родинка - это, говорят, счастье.
    Николка ощерил зубы кипенные, нырнул и, отфыркиваясь, крикнул из воды:
    - Брешешь ты, чудак! Я с мальства сирота, в работниках всю жизнь
    гибнул, а он - счастье!..
    И поплыл на желтую косу, обнимавшую Дон.

    II

    Хата, где квартирует Николка, стоит на яру над Доном. Из окон видно
    зеленое расплескавшееся Обдонье и вороненую сталь воды. По ночам в бурю
    волны стучатся под яром, ставни тоскуют, захлебываясь, и чудится Николке,
    что вода вкрадчиво ползет в щели пола и, прибывая, трясет хату.
    Хотел он на другую квартиру перейти, да так и не перешел, остался до
    осени. Утром морозным на крыльцо вышел Николка, хрупкую тишину ломая
    перезвоном подкованных сапог. Спустился в вишневый садик и лег на траву,
    заплаканную, седую от росы. Слышно, как в сарае уговаривает хозяйка корову
    стоять спокойно, телок мычит требовательно и басовито, а о стенки цибарки
    вызванивают струи молока.
    Во дворе скрипнула калитка, собака забрехала. Голос взводного:
    - Командир дома?
    Приподнялся на локтях Николка.
    - Вот он я! Ну, чего там еще?
    - Нарочный приехал из станицы. Говорит, банда пробилась из Сальского
    округа, совхоз Грушинский заняла...
    - Веди его сюда.
    Тянет нарочный к конюшне лошадь, потом горячим облитую. Посреди двора
    упала та на передние ноги, потом - на бок, захрипела отрывисто и коротко и
    издохла, глядя стекленеющими глазами на цепную собаку, захлебнувшуюся
    злобным лаем. Потому издохла, что на пакете, привезенном нарочным, стояло
    три креста и с пакетом этим скакал сорок верст, не передыхая, нарочный.
    Прочитал Николка, что председатель просит его выступить с эскадроном на
    подмогу, и в горницу пошел, шашку цепляя, думал устало: "Учиться бы поехать
    куда-нибудь, а тут банда... Военком стыдит: мол, слова правильно не
    напишешь, а еще эскадронный... Я-то при чем, что не успел приходскую школу
    окончить? Чудак он... А тут банда... Опять кровь, а я уж умерялся так
    жить... Опостылело все..."
    Вышел на крыльцо, заряжая на ходу карабин, а мысли, как лошади по
    утоптанному шляху, мчались: "В город бы уехать... Учиться б..."
    Мимо издохшей лошади шел в конюшню, глянул на черную ленту крови,
    точившуюся из пыльных ноздрей, и отвернулся.

     
    NoodleДата: Суббота, 13.02.2010, 20:20 | Сообщение # 2
    Хиппи на сцене
    Группа: Модераторы
    Сообщений: 465
    Репутация: 2
    Статус: Offline
    III

    По кочковатому летнику, по колеям, ветрами облизанным, мышастый
    придорожник кучерявится, лебеда и пышатки густо и махровито лопушатся. По
    летнику сено когда-то возили к гумнам, застывшим в степи янтарными брызгами,
    а торный шлях улегся бугром у столбов телеграфных. Бегут столбы в муть
    осеннюю, белесую, через лога и балки перешагивают, а мимо столбов шляхом
    глянцевитым ведет атаман банду - полсотни казаков донских и кубанских,
    властью Советской недовольных. Трое суток, как набелившийся волк от овечьей
    отары, уходят дорогами и целиною бездорожно, а за ним вназирку - отряд
    Николки Кошевого.
    Отъявленный народ в банде, служивский, бывалый, а все же крепко
    призадумывается атаман: на стременах привстает, степь глазами излапывает,
    версты считает до голубенькой каемки лесов, протянутой по ту сторону Дона.
    Так и уходят по-волчьи, а за ними эскадрон Николая Кошевого следы
    топчет.
    Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным
    звоном серебряным вызванивает и колышется хлебный колос. Это перед покосом,
    когда у ядреной пшеницы-гарновки ус чернеет на колосе, будто у
    семнадцатилетнего парня, а жито дует вверх и норовит человека перерасти.
    Бородатые станичники на суглинке, по песчаным буграм, возле левад
    засевают клинышками жито. Сроду не родится оно, издавна десятина не дает
    больше тридцати мер, а сеют потому, что из жита самогон гонят, яснее слезы
    девичьей; потому, что исстари так заведено, деды и прадеды пили, а на гербе
    казаков Области Войска Донского, должно, недаром изображен был пьяный казак,
    телешом сидящий на бочке винной. Хмелем густым и ярым бродят по осени хутора
    и станицы, нетрезво качаются красноверхие папахи над плетнями из краснотала.
    По тому самому и атаман дня не бывает трезвым, потому-то все кучера и
    пулеметчики пьяно кособочатся на рессорных тачанках.
    Семь лет не видал атаман родных куреней. Плен германский, потом
    Врангель, в солнце расплавленный Константинополь, лагерь в колючей
    проволоке, турецкая фелюга со смолистым соленым крылом, камыши кубанские,
    султанистые, и - банда.
    Вот она, атаманова жизнь, коли назад через плечо оглянуться.
    Зачерствела душа у него, кан летом в жарынь черствеют следы раздвоенных
    бычачьих копыт возле музги {М у з г а - озерко, болотце.} степной.
    Боль, чудная и непонятная, точит
    изнутри, тошнотой наливает мускулы, и чувствует атаман: не забыть ее и не
    залить лихоманку никаким самогоном. А пьет - дня трезвым не бывает потому,
    что пахуче и сладко цветет жито в степях донских, опрокинутых под солнцем
    жадной черноземной утробой, и смуглощекие жалмерки до хуторам и станицам
    такой самогон вываривают, что с водой родниковой текучей не различить.

    IV

    Зарею стукнули первые заморозки. Серебряной проседью брызнуло на
    разлапистые листья кувшинок, а на мельничном колесе поутру заприметил Лукич
    тонкие разноцветные, как слюда, льдинки.
    С утра прихворнул Лукич: покалывало в поясницу, от боли глухой ноги
    сделались чугунными, к земле липли. Шаркал по мельнице, с трудом передвигая
    несуразное, от костей отстающее тело. Из просорушки шмыгнул мышиный выводок;
    поглядел кверху глазами слезливо-мокрыми: под потолком с перекладины голубь
    сыпал скороговоркой дробное и деловитое бормотание. Ноздрями, словно из
    суглинка вылепленными, втянул дед вязкий душок водяной плесени и запах
    перемолотого жита, прислушался, как нехорошо, захлебываясь, сосала и
    облизывала сваи вода, и бороду мочалистую помял задумчиво.
    На пчельнике прилег отдохнуть Лукич. Под тулупом спал наискось,
    распахнувши рот, в углах губ бороду слюнявил слюной, клейкой и теплой.
    Сумерки густо измазали дедову хатенку, в молочных лоскутьях тумана застряла
    мельница...
    А когда проснулся - из лесу выехало двое конных. Один из них крикнул
    деду, шагавшему по пчельнику:
    - Иди сюда, дед!
    Глянул Лукич подозрительно, остановился. Много перевидал он за смутные
    года таких вот вооруженных людей, бравших не спрошаючи корм и муку, и всех
    их огулом, не различая, крепко недолюбливал.
    - Живей ходи, старый хрен!
    Промеж ульев долбленых двинулся Лукич, тихонько губами вылинявшими
    беззвучно зашамкал, стал поодаль от гостей, наблюдая искоса.
    - Мы - красные, дедок... Ты нас не бойся,- миролюбиво просипел атаман.-
    Мы за бандой гоняемся, от своих отбились... Може, видел вчера отряд тут про-
    ходил?
    - Были какие-то.
    - Куда они пошли, дедушка?
    - А холера их ведает!
    - У тебя на мельнице никто из них не остался?
    - Нетути,- сказал Лукич коротко в повернулся спиной.
    - Погоди, старик.- Атаман с седла соскочил, качнулся на дуговатых ногах
    пьяно и, крепко дохнув самогоном, сказал: - Мы, дед, коммунистов
    ликвидируем... Так-то!.. А кто мы есть, не твоего ума дело! - Споткнулся,
    повод роняя из рук.- Твое дело зерна на семьдесят коней приготовить и
    молчать... Чтобы в два счета!.. Понял? Где у тебя зерно?
    - Нетути,- сказал Лукич, поглядывая в сторону.
    - А в энтом амбаре что?
    - Хлам, стало быть, разный... Нетути зерна!
    - А ну, пойдем!
    Ухватил старика за шиворот и коленом потянул к амбару кособокому, в
    землю вросшему. Двери распахнул. В закромах пшеница и чернобылый ячмень.
    - Это тебе что, не зерно, старая сволочуга?
    - Зерно, кормилец... Отмол это... Год я его по зернушку собирал, а ты
    конями потравить норовишь...
    - По-твоему, нехай наши кони с голоду дохнут? Ты что же это - за
    красных стоишь, смерть выпрашиваешь?
    - Помилуй, жалкенький мой! За что ты меня? - Шапчонку сдернул Лукич, на
    колени шмякнулся, руки волосатые атамановы хватал, целуя...
    - Говори: красные тебе любы?
    - Прости, болезный!.. Извиняй на слове глупом. Ой, прости, не казни ты
    меня,- голосил старик, ноги атамановы обнимая.
    - Божись, что ты не за красных стоишь... Да ты не крестись, а землю
    ешь!..
    Ртом беззубым жует песок из пригоршней дед и слешами его подмачивает.
    - Ну, теперь верю. Вставай, старый!
    И смеется атаман, глядя, как не встанет на занемевшие ноги старик. А из
    закромов тянут наехавшие конные ячмень и пшеницу, под ноги лошадям сыплют и
    двор устилают золотистым зерном.

    V

    Заря в тумане, в мокрети мглистой.
    Миновал Лукич часового и не дорогой, а стежкой лесной, одному ему
    ведомой, затрусил к хутору через буераки, через лес, насторожившийся в
    предутренней чуткой дреме.
    До ветряка дотюпал, хотел через прогон завернуть в улочку, но перед
    глазами сразу вспухли неясные очертания всадников.
    - Кто идет? - окрик тревожный в тишине.
    - Я это...- шамкнул Лукич, а сам весь обмяк, затрясся.
    - Кто такой? Что - пропуск? По каким делам шляешься?
    - Мельник я... С водянки тутошней. По надобностям в хутор иду.
    - Каки-таки надобности? А ну, пойдем к командиру! Вперед иди...-
    крикнул один, наезжая лошадью.
    На шее почуял Лукич парные лошадиные губы и, прихрамывая, засеменил в
    хутор.
    На площади у хатенки, черепицей крытой, остановились. Провожатый,
    кряхтя, слез с седла, лошадь привязал к забору и, громыхая шашкой, взошел на
    крыльцо.
    - За мной иди!..
    В окнах огонек маячит. Вошли.
    Лукич чихнул от табачного дыма, шапку снял и торопливо перекрестился на
    передний угол.
    - Старика вот задержали. В хутор правился.
    Николка со стола приподнял лохматую голову, в пуху и нерьях, спросил
    сонно, но строго:
    - Куда шел?
    Лукич вперед шагнул и радостью поперхнулся.
    - Родимый, свои это, а я думал - опять супостатники энти... Заробел
    дюже и спросить побоялся... Мельник я. Как шли вы через Митрохин лес и ко
    мне заезжали, еще молоком я тебя, касатик, поил... Аль запамятовал?..
    - Ну, что скажешь?
    - А то скажу, любезный мой: вчерась затемно наехали ко мне банды оти
    самые и зерно начисто стравили коням!.. Смывались надо мною... Старший ихний
    говорят: присягай нам, в одну душу, и землю заставил есть.
    - А сейчас они где?
    - Тамотко и есть. Водки с собой навезли, лакают, нечистые, в моей
    горнице, а я сюда прибег доложить ваишей милости, может, хоть вы на них
    какую управу сыщете.
    - Скажи, чтоб седлали!..- С лавки привстал, улыбаясь деду, Николка и
    шинель потянул за рукав устало.

     
    NoodleДата: Суббота, 13.02.2010, 20:20 | Сообщение # 3
    Хиппи на сцене
    Группа: Модераторы
    Сообщений: 465
    Репутация: 2
    Статус: Offline
    VI

    Рассвело.
    Николка, от ночей бессонных зелененький, подскакал к пулеметной
    двуколке.
    - Как пойдем в атаку - лупи по правому флангу. Нам надо крыло ихнее
    заломить!
    И поскакал к развернутому эскадрону.
    За кучей чахлых дубков на шляху показались конные - по четыре в ряд,
    тачанки в середине.
    - Наметом! - крикнул Николка и, чуя за спиной нарастающий грохот копыт,
    вытянул своего жеребца плетью.
    У опушки отчаянно застучал пулемет, а те, на шляху, быстро, как на
    учении, лавой рассыпалась.

    x x x

    Из бурелома на бугор выскочил волк, репьями увешанный. Прислушался,
    утнув голову вперед. Невдалеке барабанили выстрелы, и тягучей волной
    колыхался разноголосый вой.
    Тук! - падал в ольшанике выстрел, а где-то за бугром, за пахотой эхо
    скороговоркой бормотало: так!
    И опять часто: уук, тук, тук!.. А за бугром отвечало: так! так! так!..
    Постоял волк и не спеша, вперевалку, потянув в лог, в заросли
    пожелтевшей нескошенной куги...
    - Держись!.. Тачанок не кидать!.. К перелеску... К перелеску, в кровину
    мать! - кричал атаман, привстав на стременах.
    А возле тачанок уж суетились кучера и пулеметчики, обрубая постромки, и
    цепь, изломанная беспрестанным огнем пулеметов, уже захлестнулась в
    неудержимом бегстве.
    Повернул атаман коня, а на него, раскрылатившись, скачет один и шашкой
    помахивает. По биноклю, метавшемуся на груди, по бурке догадался атаман, что
    не простой красноармеец скачет, и поводья натянул. Издалека увидел молодое
    безусое лицо, злобой перекошенное, и сузившиеся от ветра глаза. Конь под
    атаманом заплясал, приседая на задние ноги, а он, дергая иэ-за пояса
    зацепившийся за кушак маузер, крикнул:
    - Щенок белогубый!.. Махай, махай, я тебе намахаю!..
    Атаман выстрелил в нараставшую черную бурку. Лошадь, проскакав саженей
    восемь, упала, а Николка бурку сбросил, стреляя, перебегал к атаману ближе,
    ближе...
    За перелеском кто-то взвыл по-звериному и осекся. Солнце закрылось
    тучей, и на степь, на шлях, на лес, ветрами и осенью отерханный, упали
    плывущие тени.
    "Неук, сосун, горяч, через это и смерть его тут налапает",-обрывками
    думал атаман и, выждав, когда у того кончилась обойма, поводья пустил и
    налетел коршуном.
    С седла перевесившись, шашкой махнул, на миг ощутил, как обмякло под
    ударом тело и послушно сползло наземь. Соскочил атаман, бинокль с убитого
    сдернул, глянул на ноги, дрожавшие мелким ознобом, оглянулся и присел сапоги
    снять хромовые с мертвяка. Ногой упираясь в хрустящее колено, снял один
    сапог быстро и ловко. Под другим, видно, чулок закатился: не скидается.
    Дернул, злобно выругавшись, с чулком сорвал сапог и на ноге, повыше
    щиколотки, родинку увидел с голубиное яйцо. Медленно, словно боясь
    разбудить, вверх лицом повернул холодеющую голову, руки измазал в крови,
    выползавшей изо рта широким бугристым валом, всмотрелся и только тогда плечи
    угловатые обнял неловко и сказал глухо:
    - Сынок!.. Николушка!.. Родной!.. Кровинушка моя...
    Чернея, крикнул:
    - Да скажи же хоть слово! Как же это, а?
    Упал, заглядывая в меркнущие глаза; веки, кровью залитые, приподымая,
    тряс безвольное, податливое тело... Но накрепко закусил Николка посинелый
    кончик языка, будто боялся проговориться о чем-то неизмеримо большом и
    важном.
    К груди прижимая, поцеловал атаман стынущие руки сына и, стиснув зубами
    запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот...

    x x x

    А вечером, когда за перелеском замаячили конные, ветер донес голоса,
    лошадиное фырканье и звон стремян, с лохматой головы атамана нехотя сорвался
    коршун-стервятник. Сорвался и растаял в сереньком, поосеннему бесцветном
    небе.

     
    NoodleДата: Суббота, 13.02.2010, 20:21 | Сообщение # 4
    Хиппи на сцене
    Группа: Модераторы
    Сообщений: 465
    Репутация: 2
    Статус: Offline
    Михаил Шолохов. Продкомиссар

    OCR Гуцев В.Н.
    I

    В округ приезжал областной продовольственный комиссар.
    Говорил, торопясь и дергая выбритыми досиня губами:
    - По статистическим данным, с вверенного вам округа необходимо взять
    сто пятьдесят тысяч пудов хлеба. Вас, товарищ Бодягин, я назначил сюда на
    должность окружного продкомиссара как энергичного, предприимчивого
    работника. Надеюсь. Месяц сроку... Трибунал приедет на днях. Хлеб нужен
    армии и центру вот как...- Ладонью чиркнул по острому щетинистому кадыку и
    зубы стиснул жестко.- Злостно укрывающих - расстреливать!..
    Головой, голо остриженной, кивнул и уехал.

    II

    Телеграфные столбы, воробьиным скоком обежавшие весь округ, сказали:
    разверстка.
    По хуторам и станицам казаки-посевщики богатыми очкурами покрепче
    перетянули животы, решили разом и не задумавшись:
    - Дарма хлеб отдавать?.. Не дадим...
    На базах, на улицах, кому где приглянулось, ночушками повыбухали ямищи,
    пшеницу ядреную позарыли десятками, сотнями пудов. Всякий знает про
    соседа, где и как попрятал хлебишко.
    Молчат...
    Бодягин с продотрядом каруселит по округу. Снег визжит под колесами
    тачанки, бегут назад заиндевевшие плетни. Сумерки вечерние. Станица - как и
    все станицы, но Бодягину она родная. Шесть лет ее не состарили.
    Так было: июль знойный, на межах желтопенная ромашка, покос хлебов,
    Игнашке Бодягину - четырнадцать лет. Косил с отцом и работником. Ударил отец
    работника за то, что сломал зубец у вил; подошел Игнат к отцу вплотную,
    сказал, не разжимая зубов:
    - Сволочь ты, батя...
    - Я?!
    - Ты...
    Ударом кулака сшиб с ног Игната, испорол до крова чересседельной.
    Вечером, когда вернулись с поля домой, вырезал отец в саду вишневый костыль,
    обстрогал,- бороду поглаживая, сунул его Игнату в руки:
    - Поди, сынок, походи по миру, а ума-разума наберешься - назад
    вертайся,- и ухмыльнулся.
    Так было,- а теперь шуршит тачанка мимо заиндевевших плетней, бегут
    назад соломенные крыши, ставни размалеванные. Глянул Бодягин на раины в
    отцовском палисаднике, на жестяного петуха, раскрылатившегося на крыше в
    безголосном крике; почувствовал, как что-то уперлось в горле и перехватило
    дыхание. Вечером спросил у хозяина квартиры:
    - Старик Бодягин живой?
    Хозяин, чинивший упряжку, обсмоленными пальцами всучил в дратву
    щетинку, сощурился:
    - Все богатеет... Новую бабу завел, старуха померла давненько, сын
    пропал где-то, а он, старый хрен, все по солдаткам бегает...
    И, меняя тон на серьезный, добавил:
    - Хозяин ничего, обстоятельный... Вам разве из знакомцев?
    Утром, за завтраком, председатель выездной сессии Ревтрибунала сказал:

    - Вчера двое кулаков на сходе агитировали казаков хлеб не сдавать...
    При обыске оказали сопротивление, избили двух красноармейцев. Показательный
    суд устроим и шлепнем...

    III

    Председатель трибунала, бывший бондаръ, с приземистой сцены народного
    дома бросил, будто новый звонкий обруч на кадушку набил;
    - Расстрелять!..
    Двух повели к выходу... В последнем Бодягин отца опознал. Рыжая борода
    только по краям заковылилась сединой. Взглядом проводил морщинистую,
    загорелую шею, вышел следом.
    У крыльца начальнику караула сказал;
    - Позови ко мне вот того, старика.
    Шагал старый, понуро сутулился, узнал сына, и горячее блеснуло в
    глазах, потом потухло. Под взъерошенное жито бровей спрятал глаза.
    - С красными, сынок?
    - С ними, батя.
    - Тэ-э-эк...- В сторону отвел взгляд.
    Помолчали.
    - Шесть лет не видались, батя, а говорить нечего?
    Старик зло и упрямо наморщил переносицу.
    - Почти не к чему... Стежки нам выпали разные. Меня за мое ж добро
    расстрелять надо, за то, что в свой амбар не пущаю,- я есть контра, а кто по
    чужим закромам шарит, энтот при законе? Грабьте, ваша сила.
    У продкомиссара Бодягина кожа на острых изломах скул посерела,
    - Бедняков мы не грабим, а у тех, кто чужим потом наживался, метем под
    гребло. Ты первый батраков всю жизнь сосал!
    - Я сам работал день и ночь. По белу свету не шатался, как ты!
    - Кто работал - сочувствует власти рабочих и крестьян, а ты с дрекольем
    встретил... К плетню не пускал... За это и на распыл пойдешь!..
    У старика наружу рвалось хриплое дыхание. Сказал голосом осипшим,
    словно оборвал тонкую нить, до этого вязавшую их обоих:
    - Ты мне не сын, я тебе не отец. За такие слова на отца будь трижды
    проклят, анафема...- сплюнул и молча зашагал. Круто повернулся, крикнул с
    задором нескрытым: - Нно-о, Игнашка!.. Нешто не доведется свидеться, так
    твою мать! Идут с Хопра казаки вашевскую власть резать. Не умру, сохранит
    матерь божия, своими руками из тебя душу выну.

    x x x

    Вечером за станицей мимо ветряка, к глинищу, куда сваливается дохлая
    скотина, свернули кучкой. Комендант Тесленко выбил трубку, сказал коротко:
    - Становитесь до яру ближче...
    Бодягин глянул на сани, ломтями резавшие лиловый сиег сбочь дороги,
    сказал придушенно:
    - Не серчай, батя...
    Подождал ответа.
    Тишина.
    - Раз... два... три!..
    Лошадь за ветряком рванулась назад, сани испуганно завиляли по
    ухабистой дороге, и долго еще кивала крашеная дуга, маяча поверх голубой
    пелены осевшего снега.

    IV

    Телеграфные столбы, воробьиным скоком обежавшие весь округ, сказали: на
    Хопре восстание. Исполкомы сожжены. Сотрудники частью перерезаны, частью
    разбежались.
    Продотряд ушел в округ. В станице на сутки остались Бодягин и комендант
    трибунала Тесленко. Спешили отправить на ссыпной пункт последние подводы с
    хлебом. С утра пришагала буря. Понесло, закурило, белой мутью запорошило
    станицу. Перед вечером на площадь прискакало человек двадцать конных. Над
    станицей, застрявшей в сугробах, полыхнул набат.
    Лошадиное ржание, вой собак, надтреснутый, хриплый крик колоколов...
    Восстание.
    На горе через впалую лысину кургана, понатужась, перевалили двое
    конных. Под горою, по мосту, лошадиный топот. Куча всадников. Передний в
    офицерской папахе плетью вытянул длинноногую породистую кобылу.
    - Не уйдут коммунисты!..
    За курганом Тесленко, вислоусый украинец, поводьями тронул
    маштака-киргиза.
    - Черта с два догонят!
    Лошадей прижеливали. Знали, что разлапистый бугор лег верст на
    тридцать.
    Позади погоня лавой рассыпалась. Ночь на западе, за краем земли, сутуло
    сгорбатилась. Верстах в трех от станицы в балке, в лохматом сугробе, Бодягин
    заприметил человека. Подскакал, крикнул хрипло:
    - Какого черта сидишь тут?
    Мальчонка малюсенький, синим воском налитый, качнулся. Бодягин плетью
    взмахнул, лошадь замордовалась, танцуя подошла вплотную.
    - Замерзнуть хочешь, чертячье отродье? Как ты сюда попал?
    Соскочил с седла, нагнулся, услышал шелест невнятный:
    - Я, дяденька, замерзаю... Я - сирота... по миру хожу.- Зябко натянул
    на голову полу рваной бабьей кофты и притих.
    Бодягин молча расстегнул полушубок, в полу завернул щуплое тельце и
    долго садился на взноровившуюся лошадь.
    Скакали. Мальчишка под полушубком прижух, оттаял, цепко держался за
    ременный пояс. Лошади заметно сдавали ходу, хрипели, отрывисто ржали, чуя
    нарастающий топот сзади.
    Тесленко сквозь режущий ветер кричал, хватаясь за гриву бодягинского
    коня:
    - Брось пацаненка! Чуешь, бисов сын? Брось, бо можуть споймать
    нас!..-богом матюкался, плетью стегал посиневшие руки Бодягина.- Догонят -
    зарубают!.. Щоб ты ясным огнем сгорив со своим хлопцем!..
    Лошади поравнялись пенистыми мордами. Тесленкв до крови иссек Бодягину
    руки. Окостенелыми пальцами тискал тот вялое тельце, повод уздечки заматывая
    на луку, к нагану тянулся.
    - Не брошу мальчонку, замерзнет!.. Отвяжись, старая падла, убью!
    Голосом заплакал сивоусый украинец, поводья натянул:
    - Не можно уйти! Шабаш!..
    Пальцы - чужие, непослушные; зубами скрипел Бодягин, ремнем привязывая
    мальчишку поперек седла. Попробовал, крепко ли, и улыбнулся:
    - За гриву держись, головастик!
    Ударил ножнами шашки по потному крупу коня, Тесленко под вислые усы
    сунул пальцы, свистнул пронзительным разбойничьим посвистом. Долго провожали
    взглядами лошадей, взметнувшихся облегченным галопом. Легли рядышком. Сухим,
    отчетливым залпом встретили вынырнувшие из-под пригорка папахи...

     
    NoodleДата: Суббота, 13.02.2010, 20:22 | Сообщение # 5
    Хиппи на сцене
    Группа: Модераторы
    Сообщений: 465
    Репутация: 2
    Статус: Offline
    x x x

    Лежали трое суток. Тесленко, в немытых бязевых подштанниках, небу
    показывал пузырчатый ком мерзлой крови, торчащей изо рта, разрубленного до
    ушей. У Бодягина по голой груди безбоязненно прыгали чубатые степные птички;
    из распоротого живота и порожних глазных впадин не торопясь поклевывали
    черноусый ячмень.

     
    Ди_Рош_РамовскиДата: Суббота, 13.02.2010, 20:42 | Сообщение # 6
    Хиппи-музыкант
    Группа: Администраторы
    Сообщений: 1362
    Репутация: 3
    Статус: Offline
    спасибо. буду читать... у меня небольшой неврубон - тут только два рассказа? а те два у тебя есть?
     
    NoodleДата: Воскресенье, 14.02.2010, 17:46 | Сообщение # 7
    Хиппи на сцене
    Группа: Модераторы
    Сообщений: 465
    Репутация: 2
    Статус: Offline
    Ёсць

    Михаил Шолохов. Шибалково семя

    OCR Гуцев В.Н.

    - Образованная ты женщина, очки носишь, а того не возьмешь в понятие...
    Куда я с ним денусь?..
    Отряд наш стоит верстов сорок отсель, шел я пеши и его на руках нес.
    Видишь, кожа на ногах порепалась? Как ты есть заведывающая этого детского
    дома, то прими дитя! Местов, говоришь, нету? А мне куда его? В достаточности
    я с ним страданьев перенес. Горюшка хлебнул выше горла... Ну да, мой это
    сынишка, мое семя... Ему другой год, а матери не имеет. С маманькой его
    вовсе особенная история была. Что ж, я могу и рассказать. Позапрошлый год
    находился я в сотне особого назначения. В ту пору гоняли мы по верховым
    станицам Дона за бандой Игнатьева. Я в аккурат пулеметчиком был. Выступаем
    как-то из хутора, степь голая кругом, как плешина, и жарынь неподобная.
    Бугор перевалили, под гору в лесок зачали спущаться, я на тачанке передом.
    Глядь, а на пригорке в близости навроде как баба лежит. Тронул я коней, к
    ней правлюсь. Обыкновенно - баба, а лежит кверху мордой, и подол юбки выше
    головы задратый. Слез, вижу - живая, двошит... Воткнул ей в зубы шашку,
    разжал, воды из фляги плеснул, баба оживела навовсе. Тут подскакали казаки
    из сотни, допрашиваются у нее:
    - Что ты собою за человек и почему в бессовестной видимости лежишь
    вблизу шляха?..
    Она как заголосит по-мертвому,- насилу дознались, что банда из-под
    Астрахани взяла ее в подводы, а тут снасильничали и, как водится, кинули
    посередь путя...
    Говорю я станишникам:
    - Братцы, дозвольте мне ее на тачанку взять, как она пострадавши от
    банды.
    Тут зашумела вся сотня:
    - Бери ее, Шибалок, на тачанку! Бабы, они живучи, стервы, нехай трошки
    подправится, а там видно будет!
    Что ж ты думаешь? Хоть и не обожаю я нюхать бабьи подолы, а жалость к
    ней поимел и взял ее, на свой грех. Пожила, освоилась - то лохуны казакам
    выстирает, глядишь, латку на шаровары кому посодит, по бабьей части за
    сотней надглядала. А нам уж как будто и страмотно бабу при сотне содержать.
    Сотенный матюкается:
    - За хвост ее, курву, да под ветер спиной!
    А я жалкую по ней до высшего и до большего степени. Зачал ей говорить:
    - Метись отсель, Дарья, подобру-поздорову, а то присватается к тебе
    дурная пуля, посля плакаться будешь...
    Она в слезы, в крик ударилась:
    - Расстрельте меня на месте, любезные казачки, а не пойду от вас!
    Вскорости убили у меня кучера, она и задает мне такую заковырину:
    - Возьми меня в кучера? Я, дескать, с коньми могу не хуже иного-прочего
    обходиться...
    Даю ей вожжи.
    - Ежели,- говорю,- в бою не вспопашишься в два счета тачанку задом
    обернуть - ложись посередь шляха и помирай, все одно запорю!
    Всем служилым казакам на диво кучеровала. Даром что бабьего пола, а по
    конскому делу разбиралась хлеще иного казака. Бывало, на позиции так тачанку
    крутнет, ажник кони в дыбки становятся. Дальше - больше... Начали мы с ней
    путаться. Ну, как полагается, забрюхатела она. Мало ли от нашего брата
    бабья страдает. Этак месяцев восемь гоняли мы за бандой. Казаки в сотне
    ржут:
    - Мотри, Шибалок, кучер твой с харча казенного какой гладкий стал, на
    козлах не умещается!
    И вот выпала нам такая линия - патроны прикончились, а подвозу нет.
    Банда расположилась в одном конце хутора, мы в другом. В очень секретной
    тайне содержим от жителей, что патрон не имеем. Тут-то и получилась измена.
    Посередь ночи - я в заставе был - слышу: стоном гудет земля. Лавой идут
    по-за хутором и оцепить нас имеют в виду. Прут в наступ, явственно без
    всяких опасениев, даже позволяют себе шуметь нам:
    - Сдавайтесь, красные казачки, беспатронники! А то, братушки, нагоним
    вас на склизкое!..
    Ну, и нагнали... Так накрутили нам хвосты, что довелось-таки мерять по
    бугру, чья коняка добрее. Поутру собрались верстах в пятнадцати от хутора, в
    лесу, и доброй половины своих недосчитались. Какие ушли, а остатних
    порубали. Ущемила меня тоска - житья нету, а тут Дарью хворь обротала. Верхи
    поскакалась ночью и вся собой сменилась, почернела. Гляжу, покрутилась с
    нами и пошла от становища в лес, в гущину. Я такое дело смекнул и за ней по
    следу. Забилась она в яры, в бурелом, вымоину нашла и, как волчиха,
    листьев-падалицы нагребла и легла спервоначалу вниз мордой, а посля на спину
    обернулась. Квохчет, счинается родить, я за кустом не ворохнусь сижу, на нее
    скрозь ветки поглядываю... И вот она кряхтит-кряхтит, потом зачинает
    покрикивать, слезы у ней по щекам, а сама вся зеленью подернулась, глаза
    выпучила, тужится, ажник судорога ее выгинает. Не казачье это дело, а гляжу
    и вижу - не разродится баба, помрет... Выскочил я из-за куста, подбег к ней,
    смекаю, что надо мне ей помочь оказать. Нагнулся, рукава засучил, и такая
    меня оторопь взяла, потом весь взмок. Людей доводилось убивать - не робел, а
    тут поди вот! Вожусь около нее, она перестала выть и такую мне запаливает
    хреновину:
    - Знаешь, Яша, кто банде сообчил, что у нас патро- нов нет? - и глядит
    на меня сурьезно так.
    - Кто? - спрашиваю у ней.
    - Я.
    - Что ты, дурная, собачьей бесилы обтрескалась? Не тот час, чтоб
    гутарить, молчи лежи!
    Она опять свое:
    - Смертынька в головах у меня стоит, повинюсь перед тобой я, Яша... Не
    знаешь ты, какую змею под рубахой грел...
    - Ну, винись,- говорю,- ляд с тобой!
    Тут она и выложила. Рассказывает, а сама головою оземь бьется.
    - Я,- говорит,- в банде своей охотой была и тягалась с ихним главачом
    Игнатьевым... Год назад послали меня в вашу сотню, чтоб всякие сведения я им
    сообчала, а для видимости я и представилась снасилованной... Помираю, а то в
    дальнеющем я бы всю сотню перевела...
    Сердце у меня тут прикипело в грудях, и не мог я стерпеть - вдарил ее
    сапогом и рот ей раскровянил. Но тут у ней схватки заново начались, и вижу я
    - промеж ног у нее образовалось дите... Мокрое лежит и верещит, как зайчонок
    на зубах у лисы... А Дарья уж и плачет и смеется, в ногах у меня полозит и
    все колени мои норовит обнять... Повернулся я и пошел от нее до сотни.
    Прихожу и говорю казакам - так и так...
    Поднялась промеж них киповень. Спервоначалу хотели меня порубать, а
    посля и говорят мне:
    - Ты примолвил ее, Шибалок, ты должен ее и прикончить, со всем с
    новорожденным отродьем, а нет - тебя на капусту посекем...
    Стал я на колени и говорю: - Братцы! Убью я ее не из страху, а до
    совести, за тех братов-товарищев, какие головы поклали через ее изменшество,
    но поимейте вы сердце к дитю. В нем мы с ней половинные участники, мое это
    семя, и пущай живым оно остается. У вас жены и дети есть, а у меня, окромя
    его, никого не оказывается.
    Просил сотню и землю целовал. Тут они поимели ко мне жалость и сказали:
    - Ну, добре! Нехай твое семя растет и нехай из него выходит такой же
    лихой пулеметчик, как и ты, Шибалок. А бабу прикончь!
    Кинулся я к Дарье. Она сидит, оправилась и дитя на руках держит.
    Я ей и говорю;
    - Не дам я тебе дитя к грудям припущать. Коли родился он в горькую
    годину - пущай не знает материного молока, а тебя, Дарья, должен я убить за
    то, что ты есть контра нашей Советской власти. Становись к яру спиной!..
    - Яша, а дите? Твоя плоть. Убьешь меня, и оно помрет без молока.
    Дозволь мне его выкормить, тогда убивай, я согласна...
    - Нет,- говорю я ей,- сотня мне строгий наказ дала. Не могу я тебя в
    живых оставить, а за дитя не сумлевайся. Молоком кобыльим выкормлю, к смерти
    не допущу.
    Отступил я два шага назад, винтовку снял, а она ноги мне обхватила и
    сапоги целует...
    После этого иду обратно, не оглядываюсь, в руках дрожание, ноги
    подгибаются, и дите, склизкое, голое, из рук падает...
    Ден через пять тем местом назад ехали. В лощине над лесом воронья
    туча... Хлебнул я горюшка с этим дитем.
    - За ноги его да об колесо!.. Что ты с ним страдаешь, Шибалок? -
    говорили, бывало, казаки.
    А мне жалко постреленка до крайности. Думаю: "Нехай растет, батьке вязы
    свернут - сын будет власть Советскую оборонять. Все память по Якову Шибалку
    будет, не бурьяном помру, потомство оставлю..." Попервам, веришь, добрая
    гражданка, слезьми плакал с ним, даром что извеку допрежь слез не видал. В
    сотне кобыла ожеребилась, жеребенка мы пристрелили, ну вот в пользовали его
    молоком. Не берет, бывало, соску, тоскует, потом свыкся, соску дудолил не
    хуже, чем материну титьку иное дите.
    Рубаху ему из своих исподников сшил. Сейчас Он маленечко из ней вырос,
    ну, да ничего, обойдется...
    Вот теперича ты и войди в понятие: куда мне с ним деваться? Мал дюже,
    говоришь? Он смышленый и жевки потребляет... Возьми его от лиха! Берешь?..
    Вот спасибо, гражданка!.. А я, как толечко разобьем фоминовскую банду,
    надбегу его проведать.
    Прощай, сынок, семя Шибалково!.. Расти... Ах, сукин сын! Ты за что же
    отца за бороду трепаешь? Я ли тебя не пестал? Я ли с тобой не нянчился, а ты
    драку заводишь под конец? Ну, давай на расставанье в маковку тебя поцелую...
    Не беспокойтеся, добрая гражданка, думаете - он кричать будет?
    Не-е-ет!.. Он у нас трошки из большевиков, кусаться - кусается, нечего греха
    таить, а слезу из него не вышибешь!..

     
    NoodleДата: Воскресенье, 14.02.2010, 17:48 | Сообщение # 8
    Хиппи на сцене
    Группа: Модераторы
    Сообщений: 465
    Репутация: 2
    Статус: Offline
    Михаил Шолохов. Семейный человек

    OCR Гуцев В.Н.

    За окраиной станицы промеж немощно зеленой щетины хвороста стрянет
    солнце. Иду от станицы к Дону, к переправе. Влажный песок под ногами пахнет
    гнилью, как перепрелое, набухшее водой дерево. Дорога путаной заячьей
    стежкой скользит по хворосту. Натуживаясь и багровея, солнце плюхнулось за
    станичное кладбище, и следом за мною по хворосту голубизной заклубились
    сумерки.
    Паром привязан к причалу, лиловая вода квохчет под исподом; приплясывая
    и кособочась, стонут в уключинах весла.
    Паромщик черпалом скребет по замшевшему днищу, выплескивает воду.
    Приподымая голову, глянул на меня косо прорезанными желтоватыми глазами,
    буркнул нехотя:
    - На тот бок правишься? Зараз поедем, отвязывай причал!
    - Угребем мы двое?
    - Надо бы угресть. Ночь спутается, а народ то ли подойдет, то ли нет.
    Подсучивая шаровары, снова глянул на меня, спросил:
    - Гляжу я - не свойский ты человек, не из наших краев... Откель бог
    несет?
    - Иду домой из армии.
    Паромщик скинул фуражку, кивком головы отбросил назад волосы, похожие
    на витое кавказское серебро с чернью, подмигивая мне, ощерил съеденные зубы;
    - Как же идешь - по отпуску аль потаенно?
    - Демобилизованный. Год мой спустили.
    - Что ж, дело спокойное...
    Сели за весла. Дон, играючи, поволок нас к затопленной молодой поросли
    прибрежного леса. О шершавое днище парома сухо чешется вода. Босые,
    исполосованные синими жилами ноги паромщика пухнут связками мускулов,
    посинелые ступни липнут, упираясь в скользкую перекладину. Руки у него
    длинные, костистые, пальцы в узловатых суставах. Он - высокий, узкоплечий,
    гребет нескладно, сгорбатившись, но весло услужливо ложится на гребенчатую
    спину волны и глубоко буровит воду.
    Я слышу его ровное, без перебоев, дыханье; от вязаной шерстяной рубахи
    пахнет едким потом, табаком и пресным запахом воды. Бросил весло, повернулся
    ко мне лицом.
    - Запохаживается, что затрет вас в лесу! Дурна шутка, а делать нечего,
    парнище!
    На середине течение напористей. Паром рванулся, норовисто кинул задом,
    кособочась потянулся к лесу. Через полчаса прибило нас к затопленным вербам.
    Весла обломались. В уключине обиженно суетился расщепленный обломок. В
    пробоину, хлюпая, сочилась вода. Ночевать перебрались мы на дерево.
    Паромщик, окарачив ветку ногами, сидел рядом со мной, попыхивал глиняной
    трубкой, говорил, прислушиваясь к пересвисту гусиных крыльев, резавших над
    головами вязкую темь:
    - Идешь ты к дому, к семье... Мать небось ждет: сынок-кормилец
    вернется, старость ее пригреет, а ты, должно, близко к сердцу не принимаешь
    того, что она, мать твоя, белым днем чахнет по тебе, а ночьми слезами
    материнскими исходит... Все вы, сынки, таковские... Пока не нажил своего
    приплоду, до тех пор и не лежит у вас душа к родительским страданьям. А
    сколько их кажному приходится переносить?
    Иная баба порет рыбу и раздавит желчь; уху-то хлебаешь, а в ней горечь
    неподобная. Так вот и я: живу, только хлебать-то припадает самую горечь...
    Иной раз терпишь-терпишь, да и скажешь: "Жизня, жизня, когда ты
    похужеешь?.."
    Ты человек не свойский, посторонний,- вот ты и обсуди умом: в какую
    петлю мне голову просовывать?
    Есть у меня дочь Наташка, нонешний год идет ей семнадцатая весна. Вот
    она и говорит:
    - Гребостно мне с вами, батя, за одним столом исть. Как погляжу я на
    ваши руки, так сразу вспомню, что этими руками вы братов побили; и с души
    рвать меня тянет...
    А этого она, сучка, не понимает, через кого все так поделалось? Да все
    через них же, через детей!
    Женился я молодым; баба мне попалась плодющая, восьмерых голопузых
    нажеребила, а на девятом скопытилась. Родить-то родила, только на пятый день
    в домовину убралась от горячки... Остался я один, будто кулик на болоте, а
    детишек ни одного бог не убрал, как ни упрашивал... Самый старший Иван
    был... На меня похожий, чернявый собой и с лица хорош... Красивый был казак
    и на работу совестливый. Другой был у меня сынок четырьмя годами моложе
    Ивана. Энтот в матерю зародился: ростом низенький, тушистый, волосы русявые,
    ажник белесые, а глаза карие, и был он у меня самый коханый, самый желанный.
    Данилой звали его... Остальные семеро ртов - девки и ребятенки малые. Выдал
    я Ивана в зятья на своем же хуторе, и вскорости родилось дите у него. Данилу
    тоже было счинался женить, но тут наступило смутное время. Получилось у нас
    в станице противу Советской власти восстание! Прибегает на другой день ко
    мне Иван.
    - Давайте,- говорит,- батя, уходить к красным. Христом-богом прошу вас!
    Нам нужно ихнюю сторону одерживать затем, что власть до крайности
    справедливая.
    Данила тоже в ото самое уперся. Долго они меня сманывали, но я им так
    сказал:
    - Вас я не приневоливаю, идите, а я никуда не пойду. У меня, окромя
    вас,- семеро по лавкам, и каждый рот куска просит!
    С тем они и скрылись с хутора, а станица наша вооружилась чем попадя, и
    меня под белы руки и на фронт.
    На сходе говорил я:
    - Господа старики, всем вам известно, что я человек семейный. Семерых
    детишек имею. Ну, как ухлопают меня, кто тогда будет семью мою оправдывать?
    Я так, я сяк - нет!.. Безо всяких вниманиев сгребли и отправили на
    фронт.
    Позиции стали как раз под нашим хутором. И вот, дело это было под
    пасху, пригоняют в хутор девять человек пленных, и Данилушка - голубь мой
    любый - с ними... Провели их по площади к сотенному. Казаки на улицу
    высыпали, шумят:
    - Побить их, гадов! Как выведут с допроса - крой в нашу силу!..
    Стою я промеж них, колени у меня трясутся, но видимости не подаю, что
    жалко мне сына, Данилушку-то... Поведу глазами этак в стороны, вижу -
    шепчутся казаки и головами на меня кивают... Подошел ко мне вахмистр
    Аркашка, спрашивает:
    - Ты что же, Микишара, будешь коммунов бить?
    - Буду, злодеев таких-сяких!..
    - Ну, на тебе штык и становись на крыльцо. Дает мне штык, а сам
    ощеряется: - Примечаем мы за тобой, Микишара... Гляди - плохо будет.
    Стал я на порожках, думаю: "Матерь пречистая, неужто я сына буду
    убивать?"
    Слышу у сотенного крик. Вывели пленных, а попереди Данила мой... Глянул
    я на него, и захолодала у меня душа... Голова у него вспухла, как ведро,-
    будго освежеванная... Кровь комом спеклась, перчатки пуховые на голове, чтоб
    не по голому месту били... Кровью напитались они и к волосам присохли... Это
    их дорогой к хутору били... Идет он по сенцам, качается. Глянул на меня,
    руки протянул... Хочет улыбнуться, а глаза в синих подтеках, и один кровью
    заплыл.
    Понял я тут: ежели не вдарю его, то убьют меня свои же хуторные,
    останутся малые дети горькими сиротами... Поравнялся он со мной.
    - Батя,- говорит,- родной мой, прощай!..
    Слезы у него кровь по щекам смывают, а я... насилу руку поднял... будто
    окостенел... В кулаке у меня штык зажатый. Вдарил я его тем концом, какой на
    винтовку надевается. В это место вдарил, повыше уха... Он как крикнет,- ой!
    - заслонил лицо ладонями и упал с порожек... Казаки гогочут:
    - Омочай их, Микишара! Ты, видно, прижеливаешь свово Данилку!.. Бей, а
    то тебе кровицу пустим!..
    Сотенный вышел на крыльцо, сам ругается, а в глазах - смех... Как
    начали их штыками пороть, у меня душа замутилась. Кинулся я в уличку бежать,
    глянул в сторону - увидал, как Данилушку мово по земле катают. Воткнул ему
    вахмистр штык в горло, а он только - кррр.
    Внизу под напором воды хрустнули доски парома, слышно было, как хлынула
    вода, а верба дрогнула и тягуче заскрипела. Микишара потрогал ногою
    вздыбившуюся корму, сказал, выбивая из трубки желтую метелицу искр:
    - Утопает наш паром, завтра придется до полудня дневалить на вербе. Вот
    случай какой выпал!..
    Долго молчал, потом, понижая голос, глухо заговорил:
    - Меня за ето дело в старшие урядники произвели...
    Много воды в Дону утекло с той поры, а досель вот ночьми иной раз
    слышу, как будто кто хрипит, захлебывается... Тогда, как бежал, слышал
    Данилушкин-то хрип... Вот она, совесть, и убивает...
    До весны держали мы фронт против красных, потом соединился с нами
    генерал Секретов, и погнали красных за Дон, в Саратовскую губернию. Я -
    человек семейный, а от службы никакого послабления не дали, потому что сыны
    в большевиках. Дошли мы до города Балашова. Про Ивана - сына старшего - ни
    слуху ни духу. Как прознали казаки - чума их ведает, что Иван от красных
    перешел и служит в тридцать шестой казачьей батарее. Грозились хуторные:
    "Ежели найдем где Ваньку, душу вынем".
    Заняли мы одну деревню, а тридцать шестая там...
    Нашли мово Ивана, скрутили и приводят в сотню. Тут его люто избили
    казаки и сказали мне:
    - Гони его в штаб полка!
    Штаб стоял верстах в двенадцати от этой деревня.
    Дает сотенный мне бумагу и говорит, а сам в глаза не глядит:
    - Вот тебе, Микишара, бумага. Гони сына в штаб: с тобой надежней, от
    отца он не убежит!..
    И вразумил тут меня господь. Догадался я: к тому они меня в конвой
    назначают, думают, что пущу я сына на волю, опосля и его словят, и меня
    убьют...
    Прихожу я в ту хату, где содержали Ивана под арестом, говорю страже:
    - Давайте арестованного, я его погоню в штаб.
    - Бери,- говорят,- нам не жалко!..
    Накинул Иван шинель внапашку, а шапку покрутил, покрутил в руках и
    кинул на лавку. Вышли мы с ним за деревню на бугор, он молчит, и я молчу.
    Поглядываю назад, хочу приметить, не следят ли нас. Только дошли мы до
    полпутя, часовенку минули, а позаду никого не видно. Тут Иван обернулся ко
    мне и говорит жалостно так:
    - Батя, все одно в штабе меня убьют, на смерть ты меня гонишь! Неужто
    совесть твоя досель спит?
    - Нет,- говорю,- Ваня, не спит совесть!
    - А не жалко тебе меня?
    - Жалко, сынок, сердце тоскует смертно...
    - А коли жалко - пусти меня... Не нажился я на белом свете!
    Упал посередь дороги и в землю мне поклонился до трех раз. Я ему и
    говорю на это:
    - Дойдем до Яров, сынок, ты беги, а я для видимости вслед тебе стрельну
    раза два...
    И вот поди ж ты, малюсеньким был - и то слова ласкового, бывало, не
    добьешься, а тут кинулся ко мне и руки целует... Прошли мы с ним версты две,
    он молчпт, и я молчу. Подошли к ярам, он приостановился.
    - Ну, батя, давай попрощаемся! Доведется живым остаться, до смерти буду
    тебя покоить, слова ты от меня грубого не услышишь...
    Обнимает он меня, а у меня сердце кровью обливается.
    - Беги, сынок! - говорю ему.
    Побег он к ярам, все оглядается и рукой мне махает.
    Отпустил я его сажен на двадцать, потом винтовку снял, стал на колено,
    чтоб рука не дрогнула, и вдарил в него... в зад...
    Микишара долго доставал кисет, долго высекал кресалом огня, закуривал,
    плямкая губами. В пригоршне рдел трут, на лице паромщика двигались скулы, а
    изпод напухших век косые глаза глядели жестко и нераскаянно.
    - Ну вот... Подсигнул он вверх, сгоряча пробег сажен восемь, руками за
    живот хватается, ко мне обернулся:
    - Батя, за что?! - и упал, ногами задрыгал.
    Бегу к нему, нагнулся, а он глаза под лоб закатил, и на губах пузырями
    кровь. Я думал - помирает, но он сразу привстал и говорит, а сам руку мою
    рукой лапает:
    - Батя, у меня ить дите и жена...
    Голову уронил набок, опять упал. Пальцамп зажимает ранку, но где же
    там... Кровь-то так скрозь пальцев и хлобыщет... Закряхтел, лег на спину,
    строго на меня глядит, а язык уж костенеет... Хочет что-то сказать, а сам
    все: "Батя... ба... ба... тя..." Слеза у меня пошла из глаз, и стал я ему
    говорить:
    - Прими ты, Ванюшка, за меня мученский венец. У тебя - жена с дитем, а
    у меня их семеро по лавкам. Ежели б пустил я тебя - меня б убили казаки,
    дети по миру пошли бы христарадничать...
    Немножко он полежал и помер, а руку мою в руке держит... Снял я с него
    шинель и ботинки, накрыл ему лицо утиркой и пошел назад в деревню...
    Вот ты и рассуди нас, добрый человек! Я за детей за этих сколько горя
    перенес, седой волос всего обметал. Кусок им зарабатываю, ни днем, ни ночью
    спокою не вижу, а они... к примеру, хоть бы Наташка, дочь-то, и говорит:
    "Гребостно с вами, батя, за одним столом исть".
    Как мне возможно это теперича переносить?
    Свесив голову, глядит на меня паромщик Микишара тяжким, стоячим
    взглядом; за спиной его кучерявится мутный рассвет. На правом берегу, в
    черной копне кудлатых тополей, утиное кряканье переплетается с простуженным
    и сонным криком:
    - Ми-ки-ша-ра-а! Шо-о-орт!.. Па-ром го-ни-и-и...

     
    Форум » Арт » Рассказы » Шолохов (хрень...)
    • Страница 1 из 1
    • 1
    Поиск: